Кузмин, михаил алексеевич. Кузмин михаил алексеевич
Выдающийся русский поэт, прозаик, переводчик, композитор М.А. Кузмин родился 6 (18) октября 1872 года в Ярославле. Эта дата, однако, оказывается двусмысленной, поскольку год своего рождения Кузмин часто называл по-разному. Чаще всего в справочниках и даже в документах, написанных его собственной рукой, фигурировал 1875-й, но встречался даже и 1877-й, что существенно меняло картину существования поэта в культуре: если первая дата делала его старшим современником Брюсова и приближала по возрасту к Мережковскому, Вяч.Иванову, то вторая отбрасывала к и Белому, почти одновременно с которыми Кузмин и дебютировал в литературе. Определение точной даты рождения, оказалось непростым делом. При жизни Кузмин часто мистифицировал свое прошлое, изменяя дату своего рождения в зависимости от внутренней задачи.
Отец его, Алексей Алексеевич, был морской офицер, потомственный дворянин. Мать, Надежда Дмитриевна, урожденная Федорова, была дочерью небогатого помещика Ярославской губернии. Бабка Кузмина по материнской линии была внучкой известного в XVIII веке французского актера Жана Офреня, что в какой-то мере повлияло на возникновение интереса Кузмина к французской культуре. Вообще европейская культура с раннего детства стала его второй духовной родиной: Шекспир, Мольер, Сервантес, Вальтер Скотт, Гофман, Россини, Вебер, Шуберт формировали личность будущего поэта и музыканта, притом, что родители Кузмина были старообрядцами, и сам он с детства воспитывался в старозаветных традициях.
Детство Кузмина прошло в Саратове, куда семья переехала вскоре после его рождения, там же он пошел в гимназию, в которой в свое время учился Чернышевский. Обстановку их дома определяет фраза: "Я рос один в семье недружной и тяжелой, с обеих сторон самодурной и упрямой". Если суммировать впечатления от его записей о ранних годах жизни, то ее можно назвать безотрадной: старый отец, замкнутая и тоже не молодая мать, болезни свои и окружающих, смерти, ссоры, трудное материальное положение, временами становящееся невыносимым. Одиночество и нехватка общения рано разбудили в мальчике мечтательность, питаемую особым колоритом провинциально-патриархальной жизни, где традиционные нянькины сказки и рассказы сливались с входившим в жизнь искусством. Кузмин вспоминал: "Мои любимцы были "Фауст", Шуберт, Россини и Вебер. Впрочем, это был вкус родителей. Зачитывался я Шекспиром, "Дон Кихотом" и В.Скоттом..." Почти все эти имена могли бы войти в жизнь мальчика, взрослевшего не в конце 1870-х и начале 1880-х годов, а где-нибудь в конце 1830-х. Позднее Кузьмин вспоминал: "Я мало знал ласки в детстве, не потому, чтобы мой отец и мама не любили меня, но, скрытные, замкнутые, они были скупы на ласки. Мало было знакомых детей, и я их дичился; если я сходился, то с девочками. И я безумно любил свою сестру. Она была поэтическая и оригинальная натура..."
Однако осенью 1884 года семья поэта переехала в Петербург и Кузмин оказывается в гораздо более широком кругу впечатлений. Он поступил на учебу в 8-ю гимназию, где подружился с Г.В. Чичериным, впоследствии известным государственным деятелем Советской России, наркоме иностранных дел, который был его самым близким другом вплоть до начала 1900-х годов и оказал на Кузмина огромное влияние. Кузмин выбирает Чичерина своим другом, а отчасти и руководителем, и это общение сильнейшим образом сказалось на психологическом облике будущего поэта. Именно Чичерин ввел в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже привил Кузмину серьезный интерес к культуре немецкой.
Чичерин принадлежал к богатому дворянскому роду. Поразительно способный к иностранным языкам, стремившийся впитывать все доступные ему эстетические впечатления, Чичерин знал гораздо больше, чем его однокашник по 8-й гимназии. В его письмах то и дело содержатся советы, что стоит прочитать, к какому изданию того или иного произведения лучше обратиться, сопоставления весьма на первый взгляд далеких друг от друга явлений искусства. Общение это важно еще и потому, что в ходе его можно было откровенно обсуждать свои наиболее интимные переживания, связанные с решительной гомоэротической ориентацией обоих собеседников. Для любого читателя Кузмина очевидно, что страсть автора направлена исключительно на мужчин. Но это не делает его произведения предназначенными для узкого круга людей сходной с ним сексуальной ориентации. В восприятии Кузмина любовь есть сущность всего Божьего мира. Господь благословил ее и сделал первопричиной всего, причем благословение получила не только та любовь, что освящена церковью, но и та, что нарушает все каноны, страстная и плотская, сжигающая и платоническая:
Мы путники: движение - обет наш,
Мы - дети Божьи: творчество - обет наш,
Движение и творчество - жизнь,
Она же Любовь зовется.
Уже к 13 годам у мальчика полностью сложилось чувственное понимание своей "необычности", осознанное через непосредственный сексуальный опыт. Кузмину было 14 лет, когда умер отец, в детстве у него "все были подруги, а не товарищи", он "любил играть в куклы, в театр, читать или разыгрывать попурри старых итальянских пьес". Летом 1891 года, после окончания гимназии, Кузмин поступил в Петербургскую консерваторию. Учителем его в немногие консерваторские годы (вместо предполагавшихся семи лет он провел там лишь 3 года, а потом еще два года брал уроки в частной музыкальной школе В.В. Кюнера) был Н.А. Римский-Корсаков. В это время музыкальные увлечения Кузмина выливались в сочинение многочисленных произведений, преимущественно вокальных. Он пишет много романсов, а также опер на сюжеты из классической древности. Написанные им романсы и оперы Кузмин считал творчеством "для себя", а на жизнь зарабатывал уроками музыки.
Под влиянием Г.В. Чичерина Кузмин совершил в 1890-е годы два заграничных путешествия, ставших на долгие годы источником впечатлений для его творчества. Для человека того времени и того круга Кузмин путешествовал чрезвычайно мало, но интенсивность переживаний оказалась столь велика, что и тридцать лет спустя он мог мысленно отправиться в путешествие по Италии, представляя его во всех подробностях.
В первое путешествие, весной-летом 1895 года, Кузмин отправился со своим тогдашним другом, именуемым "князь Жорж". Попытки идентифицировать этого человека по имеющимся сведениям не дали результата. Не исключено, что это - своеобразный псевдоним, из тех, что были приняты в светском обществе конца века. Кузмин писал об этой поездке: "Мы были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это было сказочное впечатление по очаровательности любовной связи и небывалости виденного. На обратном пути он ("князь Жорж") должен был поехать в Вену, где была его тетка, я же вернулся один. В Вене мой друг умер от болезни сердца, я же старался в усиленных занятиях забыться". Сказочное путешествие закончилось смертью близкого человека. Это окрасило все впечатления от поездки в трагические тона. Вообще смерть рано становится важной частью миросозерцания Кузмина, включающего и регулярное переживание непосредственной близости собственного конца. Незадолго до поездки в Египет Кузмин пытался покончить с собой, но его успели спасти. И в дальнейшем мысли о самоубийстве не раз посещают его, причем чаще всего они насыщаются множеством житейских подробностей, обнаруживая искреннее и серьезное чувство. Мир Кузмина все время включает в себя смерть не только как естественную завершительницу человеческого пути, но и как неожиданную спутницу, возникающую в самый неожиданный момент, подстерегающую человека и поэта в любой точке его пути. И в тех египетских впечатлениях, которые позже отразятся в рассказах и стихах Кузмина, смерть присутствует постоянно, окрашивая в драматические тона самые радостные переживания.
Кузмин провел в Египте менее двух месяцев, однако способность впитывать даже незначительные впечатления бытовой и культурной жизни дала ему возможность на долгие годы полностью погрузиться в мир древнего Египта и античной Александрии, создав удивительно полную картину быта, нравов, обычаев, традиций этого блаженного города, столь соблазнительного для поэтов. Город становится для Кузмина столь же дорогим, что и любимые им люди:
Разную красоту я увижу,
в разные глаза насмотрюся,
разные губы целовать буду,
разным кудрям дам свои ласки,
и разные имена я шептать буду
в ожиданьи свиданий в разных рощах.
Все я увижу, но не тебя!
Второй вехой стало путешествие в Италию с апреля по июнь 1897 года, тоже продолжавшееся недолго, но так же обогатившее поэта множеством впечатлений, живших в его душе до 1920-х годов. И как египетское путешествие подарило Кузмину ощущение прелести мира в соединении с пронизывающим веянием смерти, так путешествие итальянское сплело воедино искусство, страсть и религию - три другие важнейшие темы творчества Кузмина. Внешняя канва поездки была такой: "Рим меня опьянил; тут я увлекся lift-boy"ем Луиджино, которого увез из Рима с согласия его родителей во Флоренцию, чтобы потом он ехал в Россию в качестве слуги... Мама в отчаянии обратилась к Чичерину. Тот неожиданно прискакал во Флоренцию. Луиджино мне уже понадоел, и я охотно дал себя спасти. Юша (Чичерин) свел меня с каноником Мори, иезуитом, сначала взявшим меня в свои руки, а потом и переселившим совсем к себе, занявшись моим обращением.… Я не обманывал его, отдавшись сам убаюкивающему католицизму, но я говорил, как я хотел бы "быть" католиком, но не "стать". Я бродил по церквам, по его знакомым, к его любовнице, читал жития святых и был готов сделаться духовным и монахом. Но письма мамы, поворот души, солнце, вдруг утром особенно замеченное мною однажды, возобновившиеся припадки истерии заставили меня попросить маму вытребовать меня телеграммой". Восхищение культурой Италии осталось у Кузмина до конца жизни.
Попробовав принять католичество, но, потерпев неудачу, Кузмин обратился к русской почве. Это привело его к решению нестандартному - сблизиться со старообрядчеством. Для мятущейся души Кузмина старообрядчество в конце 1890-х и начале 1900-х годов оказалось отвечающим сразу нескольким сторонам миросозерцания. С одной стороны, оно давало ему особый строй установлений, идущих непосредственно в глубь национального самосознания и национальной истории, а с другой - позволяло приобщиться к привлекательному старинному быту. И в дневнике, и в письмах Кузмина неоднократно отмечается то особое состояние души, при котором "то я ничего не хотел кроме церковности, быта, народности, отвергал все искусство, всю современность, то только и бредил д"Аннунцио, новым искусством и чувствительностью". И на несколько лет он погружается в "русскость", в мир строгой обрядности.
К концу XIX и началу XX века относится наиболее темный период в жизни Кузмина, который породил множество легенд о нем. Например, о том, что он с 1898 года месяцами жил в олонецких и поволжских старообрядческих скитах. В то время Кузмин даже внешне старался походить на старообрядца, нося поддевку, картуз, сапоги и отпустив бороду. Но, вопреки легендам, Кузмин никогда не становился настоящим старообрядцем. Вероятно, он мечтал быть им, а не стать. К тому же занятия искусством, которые к тому времени сделались для него одним из главных дел жизни, были немыслимы в среде старообрядцев. В повести "Крылья" молодой купец-старовер Саша Сорокин говорит главному герою: "Как после театра ты канон Исусу читать будешь? Легче человека убивши". Из писем к Чичерину мы узнаем, что подобные слова и на самом деле были произнесены одним из знакомых Кузмину старообрядцев. Сам Кузмин выстраивает целую картину возможного соединения искусства и истинной веры, где его собственному творчеству места не находится. И поэтому он опять думает об уходе в монастырь - если не в старообрядческий скит, то в "хороший" православный монастырь, где можно было бы забыться, отойти от грешной жизни и покаяться. Но слишком сильно оказывалось притяжение искусства, чтобы им можно было легко пожертвовать.
На первых порах его почти исключительно влечет музыка, композиторская деятельность. После гимназии Кузмина уговаривали идти в университет; но он осознанно выбрал консерваторию, став учеником Римского-Корсакова. Круг слушателей его сочинений был очень узок, и какое-то время Кузмин не пытался выйти за его пределы. Часть нотных рукописей сохранилась в архивах, однако лишь несколько произведений были опубликованы, совершенно ускользнув от внимания современников и исследователей более позднего времени. Лишь много позже, в 1910-е годы, были опубликованы ноты некоторых вещей ранних лет: цикла "Духовные стихи" и частично - цикла "Времена года" (или "Времена жизни") под иным заглавием - "С Волги". Остальное же, и прежде всего музыка, ориентированная на западные традиции, писавшаяся очень активно, осталось неопубликованным.
Первые стихотворения Кузмина датируются зимой 1897 года. Они возникают почти исключительно как тексты к его музыке - операм, романсам, вокальным циклам. Правда, первое из известных стихотворений не было связано с музыкой, но можно предположить, что мелодия при его создании все же звучала. Во всяком случае, посылая эти стихи Чичерину, Кузмин оговаривает, что они "очень годятся" для музыки. Один из главных принципов таких текстов - расчет на восприятие слова как звучащего, а не читаемого глазами, и в связи с этим - далеко не полностью используемые возможности его смыслового углубления. Собственно, и в литературу он вошел как "подтекстовщик" своих собственных мелодий. К концу 1903-го или к началу 1904 года относятся важные события, описанные Кузминым: "Через Верховских я познакомился с "Вечерами современной музыки", где мои вещи и нашли себе главный приют. Один из членов, В.Ф. Нувель, сделался потом из ближайших моих друзей". Аудитория "Вечеров", основанных в 1901 году, была столь же невелика, как и прежняя аудитория Кузмина, но впервые его вещи попали в поле зрения не давнишних его друзей, а профессиональных музыкантов. Впервые была перейдена граница, отделяющая домашнее снисходительное восприятие от серьезной и независимой оценки, впервые сочинения Кузмина стали восприниматься всерьез, безо всяких скидок. Кузмин-композитор быстро вошел в круг постоянных участников этого своеобразного музыкального филиала "Мира искусства", его музыка стала исполняться как в собраниях "Вечеров", так и в публичных концертах, вызывая немалые споры.
Следующим шагом стало отделение стихов от сопровождавшей их музыки. В декабре 1904 года в домашнем издательстве дружественного Кузмину семейства Верховских появился "Зеленый сборник стихов и прозы", где вместе с произведениями Ю.Н. Верховского, драматурга Вл.Волькенштейна, беллетриста П.П. Конради, незаурядного ученого К.Жакова и будущего главы ОГПУ В.Р. Менжинского были напечатаны 13 сонетов и оперное либретто Кузмина. Характерно мнение, высказанное одним из случайных читателей сборника много лет спустя: "Жаль, что нет полного собрания его стихов и что прелестные его сонеты, появившиеся в "Зеленом сборнике", нигде не перепечатаны".
Появление первой стихотворной публикации внешне не изменило жизнь Кузмина. По-прежнему он ходил в русском платье, проводил время в лавке купца-старообрядца Г.М. Казакова, с которым поддерживал дружески-деловые отношения, и по-прежнему был практически изолирован от литературной среды. Настоящий успех и стремительное изменение статуса ждали его после завершения повести "Крылья". Она была окончена осенью 1905 года, и почти сразу же Кузмин начал читать ее знакомым, причем наибольший энтузиазм выразили члены "Вечеров современной музыки", а особенно - В.Ф. Нувель и К.А. Сомов. Нувель старался добиться публикации повести в только что начавшем выходить журнале "Золотое руно" (правда, его усилия окончились неудачей), и он же весной 1906 года ввел Кузмина на "башню" Вяч. Иванова, бывшую в то время центром культурной жизни Петербурга. Первое посещение ивановских сред не произвело на Кузмина, как, впрочем, и на хозяев "башни", впечатления, но зато он познакомился там с Брюсовым, и до некоторой степени это знакомство решило его судьбу как профессионального литератора. Например, на "башне" популярны были исполняемые Кузминым стихи, положенные на его же музыку.
Повесть из современной жизни "Крылья", содержавшая своего рода опыт гомосексуального воспитания, была опубликована в 11-м номере журнала "Весы" за 1906 год. Книга произвела эффект литературного скандала и определила Кузмину в широких кругах репутацию совершенно одиозную и однозначную, вызвав травлю в печати. Большинство из читавших признали ее беспримерно порнографической, даже не обратив внимания на то, что на всем ее протяжении не описан ни один поцелуй, не говоря уж о других внешних проявлениях эротического чувства. И в то же время никто из современников не написал о том, что в "Крыльях" дана необыкновенно широкая панорама различных случаев реализации человеческой любви, от чисто плотских и бездуховных до возвышенно-платонических, каждый из которых служит одним из доводов в тех дискуссиях, которые звучат в повести. После выхода повести М.Горький назвал Кузмина "воинствующим циником", а З.Гиппиус - "хулиганом". Защитником Кузмина выступил А.Блок. Сам же Кузмин принципиально не только не старался скрыть характер своей интимной жизни, но и делал это с небывалой для того времени открытостью.
В эти дни не только Кузмин нашел того литературного деятеля, который мог создать ему устойчивую репутацию как писателю, но и Брюсов обрел надежного сторонника. Недаром он почти тут же сообщил в письме к владельцу издательства "Скорпион" и меценату "Весов" С.А. Полякову: "нашел весь состав "Зеленого сборника", из которого Верховский и Кузмин могут быть полезны как работники в разных отношениях". И уже довольно долгое время спустя в числе своих литературных заслуг он называл то, что "разыскал М.Кузмина, тогда никому не известного участника "Зеленого сборника", и ввел его в "Весы" и "Скорпион". Плодами этого знакомства было опубликование в "Весах", крупнейшем журнале русского символизма, сначала значительного количества "Александрийских песен", а затем и "Крыльев", занявших (редчайший случай!) полностью целый номер журнала и почти тут же дважды выпущенных издательством "Скорпион" отдельной книжкой. После этих публикаций Кузмин перестал быть безвестным композитором и поэтом, превратившись в одну из тех литературных фигур, за благосклонность которых бились представители всех станов русского модернизма.
Цикл "Александрийские песни" (1904-1905), надолго ставший эмблемой поэзии Кузмина, писался опять-таки как вокальное произведение. Но по своей структуре он уже более соответствовал поэзии традиционной, обладая качествами, сделавшими его чрезвычайно популярным. Прежде всего, это объясняется тем, что цикл очень точно попал (вряд ли осознанно для Кузмина, не слишком пристально следившего в то время за современной литературой) в самый центр художественных исканий. Верлибр, которым написана большая часть цикла, только-только входил в стихотворный репертуар русской поэзии, а избранная Кузминым его форма облегчала вхождение этого размера в сознание читателей. Сюжеты стихотворений, отнесенные к отдаленной исторической эпохе, соответствуют тенденции русского символизма к изображению далеких стран и времен. Наконец, одноплановость смыслового решения отдельных стихотворений, в отличие от ранних произведений Кузмина, на этот раз была дополнена намеренной недосказанностью сюжетов. Непосвященному читателю непросто было понять, о ком идет речь в стихотворении "Три раза я его видел лицом к лицу..."; сюжет мог обрываться в самом напряженном месте ("Снова увидел я город, где я родился..."); финальная строка: "А может быть, нас было не четыре, а пять?" выглядит абсолютно загадочной ("Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было..."). И в то же время читатель становился не сторонним наблюдателем, как в исторических балладах Брюсова, а делался непосредственным участником всего происходящего, равным автору и героям как отдельных стихотворений, так и всего цикла.
Да и сам облик автора "Песен" располагал к мифологизированию. Это видно уже в одном из первых откликов - небольшой статье М.Волошина. Он писал: "Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: "Скажите откровенно, сколько вам лет?", но не решаешься, боясь получить в ответ: "Две тысячи". Без сомнения, он молод, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память". Уже первой публикацией "Александрийских песен" Кузмин создал облик поэта, свободно соседствовавший со сформировавшимися образами Брюсова, Бальмонта, Сологуба и с формировавшимися на глазах современников обликами Блока, Андрея Белого, Вяч. Иванова. Волею судеб Кузмин оказался включен в сферу символизма и до поры до времени предпочитал не сопротивляться такому включению, дававшему возможность регулярно печататься в журналах и выпускать книги, не насилуя своего дарования. Однако в кругу символистов он старается заявить о своей самостоятельности. С Ивановым он поддерживал отношения дружественные и до известной степени творчески близкие. Иванов делает Кузмина участником своих замыслов, держит корректуру книги его "Комедий", выходившей в издательстве "Оры", Ивановым же и организованном, следит за его творчеством, стараясь повлиять на его замыслы уже при самом их становлении. Лишь в 1912 году Кузмин решительно разойдется с Ивановым.
Укреплением своих позиций в артистическом мире Петербурга (а тем самым - и всей России) Кузмин был озабочен на протяжении всего 1907 года, напряженно следя за откликами на свои новые произведения, появившиеся в журналах и альманахах. Верный друг В.Ф. Нувель регулярно сообщал ему о битвах, ведущихся вокруг его творений, на что Кузмин откликался лениво и почти хладнокровно, однако, весьма заинтересованно, демонстрируя прекрасную осведомленность. В центре споров в это время оказывается автобиографическая повесть "Картонный домик" (1907), тесно с нею связанный стихотворный цикл "Прерванная повесть" и "Комедия о Евдокии из Гелиополя" (первые две были напечатаны в альманахе "Белые ночи", пьеса - в ивановском сборнике "Цветник Ор"). После шумного литературного скандала окончательно определяется место Кузмина в современной литературе - место несколько сомнительное, однако совершенно особое и весьма заметное. Вокруг его произведений ломают копья не только газетные критики, но и такие писатели, как Андрей Белый, Блок, Зинаида Гиппиус, Брюсов. В конце 1907 года премьера блоковского "Балаганчика" с музыкой Кузмина становится событием сезона и - что было понято не сразу - всей театральной жизни России начала XX века. Своего рода вершиной этой популярности оказывается появление весной 1908 года первого сборника стихов Кузмина.
"Сети", как поэт озаглавил свою первую книгу, собирались из больших блоков, ранее в значительной части опубликованных, но собирались так, чтобы предстать в новом качестве, чтобы создалась картина несколько иная, чем при восприятии каждого из них в отдельности. И потому особую роль в формировании сборника играла его композиция. Первая часть сложена из циклов "Любовь этого лета", "Прерванная повесть" и "Разные стихотворения". Если отбросить последний, действительно составленный из стихотворений, не складывающихся в сюжет, то легко будет определить основную тему этой части: тему неподлинной любви, оборачивающейся то разочарованием, как в "Любви этого лета", то прямой изменой, как в "Прерванной повести". Переживания, отраженные в стихах, рисуют ситуации весьма выразительные. Так, плотская страсть в "Любви этого лета" все время воспринимается на фоне то прощания, то воспоминаний о прежних поцелуях, то разлуки и забвения. Конечно, трагизм этих стихов на передний план не выходит, господствует чувство благодарности за подаренную близость, пусть даже она оказывается минутной.
Твой нежный взор, лукавый и манящий, -
Как милый вздор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как "Свадьба Фигаро".
Цикл завершается на почти счастливой ноте, однако если попробовать представить себе дальнейшее развитие событий, то мы увидим, что вся логика совершающегося ведет к неизбежной развязке: мимолетная любовь должна окончиться, чтобы дать место другим переживаниям:
Слез не заметит на моем лице
Читатель плакса,
Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.
Вторая часть "Сетей" решительно изменяет настроение первой. Циклы "Ракеты", "Обманщик обманувшийся" и "Радостный путник" проводят читателя от выдуманных, почти призрачных картин стилизованного повествования в духе XVIII века, через нерешительное обретение надежды - к уверенности в том, что наконец-то истинная любовь может быть обретена:
Снова чист передо мною первый лист,
Снова солнца свет лучист и золотист.
Наконец, третья часть переводит описание любви в совсем иную тональность. М.Л. Гаспаров в одной из своих работ на основе анализа именно третьей части "Сетей" предложил весьма выразительное описание мира этих стихотворений: "Сердце трепещет и горит огнем в предощущении любви; час трубы настал, свет озаряет мне путь, глаз мой зорок и меч надежен, позабыты страхи; роза кажет мне дальний вход в райский сад, а ведет меня крепкая рука светлоликого вожатого в блеске лат". Место обманчивой страсти занимает истинная и божественная любовь, к которой ведет вожатый, указывающий единственно правильную дорогу.
И, завершая сюжет "Сетей", Кузмин давал как бы изящный повтор основных тем и настроений сборника в заключающем его цикле "Александрийские песни". Стихотворения в нем обладают некой автономностью, представляют собою сгусток тем, настроений, приемов творчества, характерных для раннего этапа развития поэзии Кузмина. В них есть и беспечный гедонизм, и философские построения - от почти детски наивных вопросов до глубоких размышлений, тесно связанных с жизненным опытом конкретного человека, есть и воссоздание любовных переживаний, над которыми все время реет призрак смерти, делая их предельно обостренными и в то же время просветленными. Однако поэтический замысел не был понят критиками, писавшими о "Сетях". Им сборник представлялся лишь своеобразным учебником поэтического мастерства.
Для читателя стихов начала XX века было привычным свободное владение самыми различными формами, разнообразными размерами, смелые опыты в метрике, ритмике, рифмовке - все то, что внесли в литературу Брюсов, Бальмонт, Сологуб, З.Гиппиус и другие поэты-символисты. Кузмин мог бы продемонстрировать такое владение с не меньшим, а то и большим основанием, чем любой из названных. Но если у всех его предшественников экспериментаторство предстает особым щегольством - "смотрите, как я умею!", - то для Кузмина оно так же естественно, как и стихотворение, написанное четверостишиями четырехстопного ямба с перекрестной рифмовкой. Если верлибр у Блока или Брюсова воспринимается как осознанная система приемов, то у Кузмина он звучит как совершенно естественная форма. С выходом "Сетей" завершилось перевоплощение Кузмина в совсем иного человека, чем тот, которого знали друзья до сего времени. Теперь их глазам представал современный эстет и денди, знаменитый своими разноцветными жилетами на каждый день, завсегдатай премьер, вернисажей, салонов, сотрудник ведущих журналов, гордость книгоиздательства "Скорпион". Утвердившись в своем новом качестве, Кузмин начал деятельность профессионального литератора, за которым журналы буквально охотились. Казалось, что его литературная и частная жизнь наконец-то сомкнулись в единое целое. Однако выяснилось, что это было не совсем так.
С 1908 по 1917 год Кузмин издал всего две поэтические книги, переключившись в основном на прозу. Количественно сборники его рассказов и повестей, отдельно изданные романы превосходят издания стихов, что становится более очевидным, если вспомнить еще о двух книгах пьес и опубликованном вокальном цикле "Куранты любви". Но и поэтические книги этих лет оказываются далеко не равноценными. Сам Кузмин, пользуясь гимназической системой оценок, ставит "Сетям" все-таки пятерку, вышедшие в августе 1912 года "Осенние озера" получают тройку, а "Глиняные голубки" (1914) оценены безнадежной двойкой. С такой самооценкой можно согласиться. Действительно, второй и третий сборники стихов представляют собою прямое продолжение "Сетей", отдельные стихотворения в них не менее совершенны по форме, но отчетливо заметно, что за внешним совершенством пропадает глубокое внутреннее содержание, столь явное в "Сетях". Именно этим, вероятно, определяется последовательное отчуждение Кузмина от всех литературных направлений и группировок, заинтересованных в том, чтобы иметь в своих рядах такого незаурядного поэта. Типичным примером является разрыв Кузмина с Вяч.Ивановым. Сугубо личные причины были лишь внешним выражением глубокого внутреннего недовольства Кузмина той идеологической полемикой, в которую он (видимо, помимо своей воли) оказался втянут. Повод был незначительным: при публикации в журнале "Труды и дни" его рецензии на сборник Иванова "Cor Ardens" редакцией был урезан ее конец, что вызвало возмущение как Иванова, так и самого Кузмина. Надо сказать, что в утраченной фразе не было ничего принципиального, но всю создавшуюся ситуацию Кузмин решил использовать, чтобы решительно размежеваться с позицией журнала, четко определившейся уже в первом его номере. В письме в редакцию журнала "Аполлон", даже не уточняя, о какой именно фразе идет речь, Кузмин решительно говорит: "Как ни неприятно "Трудам и дням", но школа символистов явилась в 80-х годах во Франции и имела у нас первыми представителями Брюсова, Бальмонта, Гиппиус и Сологуба. Делать же генеалогию: Данте, Гете, Блок и Белый - не всегда удобно, и выводы из этой предпосылки не всегда убедительны". Хотя имя Иванова было устранено из письма, он не мог не принять многого из того, что произнес Кузмин, на свой счет, и личная ссора была таким образом возведена к более серьезным и значительным для литераторов расхождениям в эстетике и идеологии.
По аналогичной схеме строились отношения Кузмина с другим сообществом литераторов, в члены которого его нередко записывают и до сих пор. Акмеист Кузмин или нет - споры об этом давно шли и идут в литературе. То же касается и его отношений с Гумилевым. Нет сомнений, что одна из рецензий (Гумилев писал об "Осенних озерах" трижды) задела Кузмина настолько, что он - редкий случай в истории русской литературы! - счел нужным дезавуировать свою собственную рецензию на гумилевское "Чужое небо": высоко отозвавшись о сборнике на страницах "Аполлона", он через несколько месяцев в "Приложениях к "Ниве"" оценивал ту же книгу почти уничтожающе. Но инцидент с гумилевской рецензией был лишь толчком, поводом к решительному разрыву с Гумилевым и возглавляемой им школой. Для Кузмина было очевидным, что акмеизм как литературное направление является в первую очередь отражением личности его основателя, то есть Гумилева. А тут расхождение между двумя поэтами оказывается принципиальным. Кузмин не раз издевался над словами Кольриджа, охотно повторявшимися Гумилевым: "Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке", - а ведь именно из этого принципа исходил Гумилев в своих критических работах и в практике заседаний "Цеха поэтов". Тяготение Гумилева к нормативной поэтике не могло не вызывать решительного противодействия у Кузмина. Именно поэтому внешнего повода было достаточно для резкого расхождения между двумя поэтами. За частными недоразумениями и неприязненностью легко просматривается принципиальное различие во взглядах на поэтическое творчество.
К первой половине 1910-х годов относится и закрепление за Кузминым репутации человека, лишенного каких бы то ни было моральных устоев. Наиболее отчетливо такое отношение выразилось в поздних заметках Ахматовой и в облике одного из персонажей "Поэмы без героя", за которым угадывается Кузмин. В одной из не опубликованных при жизни заметок к "Поэме без героя" Ахматова писала: "Мне не хочется говорить об этом, но для тех, кто знает всю историю 1913 года, - это не тайна. Скажу только, что он один из тех, кому все можно. Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы бы стали дыбом". Вероятно, в первую очередь Ахматова здесь имела в виду ситуацию, описанную одним из мемуаристов-современников: "Читал он однажды мне свой дневник. Странный. В нем как-то совсем не было людей. А если и сказано, то как-то походя, равнодушно. О любимом некогда человеке: Сегодня хоронили N. Буквально три слова. И как ни в чем не бывало - о том, что Т.К. написала роман и он не так уж плох, как это можно было бы ожидать". Всем были известны отношения Кузмина с молодым поэтом Всеволодом Князевым. Многих шокировало, что после того, как Князев покончил с собой в результате несчастной влюбленности в О.А. Глебову-Судейкину (внешне казалось, что она дважды вмешалась в судьбу Кузмина, разлучив его с любимым человеком: сначала с Судейкиным, а затем и с Князевым), Кузмин выказывал полное равнодушие и даже не присутствовал на похоронах.
Об этом нельзя сказать с уверенностью, но по дневнику Кузмина схема событий была такой: все отношения Кузмина и Князева, начавшиеся в мае 1910 года, проходили под знаком грозящей неверности. Приступы страстной любви сменялись ссорами ревности, даже скандалами, в которых акценты расставлялись чрезвычайно резко. В конце августа 1912 года Кузмин поехал в Ригу, где Князев тогда служил, и они провели вместе несколько счастливых дней, а потом неожиданно расстались. О причинах расхождения нам ничего не известно, однако оно зафиксировано с несомненной точностью. И всё дальнейшее - приезды Князева в Петербург, его визиты с Глебовой-Судейкиной в "Бродячую собаку", столкновения там с Кузминым, свидетелями которых были многочисленные мемуаристы, - происходило уже в другой психологической обстановке. Вместо подозревавшегося всеми, в том числе и Ахматовой, необычного любовного треугольника, где не двое мужчин соперничали из-за женщины, а мужчина и женщина были связаны сложными отношениями с другим мужчиной, создалась ситуация совсем иная - драматический роман Князева с Глебовой-Судейкиной, проходивший на фоне уже закончившихся его отношений с Кузминым. Если вспомнить, как описывается в "Картонном домике" реакция Демьянова на окончание романа с Мятлевым (судя по дневнику Кузмина, такое описание соответствует реальному эпизоду), то нетрудно понять и природу "бесчувственности" Кузмина: роман завершился, и теперь любимый в прошлом человек стал абсолютно чужд, потому и его смерть волнует не более, чем смерть любого слегка знакомого человека. Безусловно, Ахматова была художественно права, создавая в "Поэме без героя" образ "Арлекина-убийцы", наделенного чертами Кузмина, но переносить это художественное решение в реальные события 1912-1913 года и на этом основании предъявлять своеобразный нравственный иск Кузмину - невозможно.
В эти годы имя Кузмина тесно сплетается с кафе "Бродячая собака", частым посетителем которого он был, и к первой годовщине "Собаки" даже написал "Гимн", а также четверостишие "Кабаре", печатавшееся на программах "Собаки". Время от времени Кузмин сам выступал там с эстрады. После закрытия "Бродячей собаки" он стал завсегдатаем "Привала комедиантов", где выступал с исполнением своих песенок. Именно "Привал" отметил 29 октября 1916 года юбилей Кузмина - 10-летие его литературной деятельности. В 1914-1915 годах Кузмин принимает участие в сенсационных по тому времени двух первых альманахах "Стрелец", в которых были опубликованы стихи Сологуба, Маяковского, Кузмина и Д.Бурлюка, а также других символистов и футуристов.
Нежелание ассоциироваться с литературными группами того времени привело его к определенной изоляции в литературе. После закрытия в 1909 году "Весов" и "Золотого руна" Кузмин стал деятельным сотрудником только что возникшего журнала "Аполлон", одним из тех, кто не просто там сотрудничал, но и определял внутреннюю политику журнала, вел критическую рубрику "Заметки о русской беллетристике". Однако расхождение с Гумилевым не могло не повлиять и на отношения с "Аполлоном", где Гумилев по-прежнему был влиятелен. После инцидента с "Трудами и днями" новые предприятия символистов также не выглядели для Кузмина привлекательными. Отношения с Брюсовым явственно ухудшились, и в "Русской мысли" в эти годы Кузмин практически не печатался. Традиционные журналы не могли преодолеть своей неприязни к столь скандальной фигуре, какой для них по-прежнему представал Кузмин, и, как следствие всего этого, главным местом сотрудничества для него становились издания типа "Невы", "Аргуса", "Огонька", "Вершин" и других, вплоть до бульварного "Синего журнала" и суворинского "Лукоморья", которыми очень многие литераторы с именем пренебрегали. Конечно, его стихи печатали и вполне серьезные "Северные записки", и разного рода альманахи, среди которых были незаурядные "Стрелец" и "Альманах муз", но постоянное сотрудничество связывало его лишь с изданиями, которые требовали от своих авторов не художественного совершенства, а прежде всего доступности самому непритязательному читателю. Кроме того, Кузмин сотрудничал с театрами, для которых писал не только музыку, но и целые пьесы, нередко вместе с музыкой. Эти пьесы ставились и в серьезных театрах, и в многочисленных театрах миниатюр, и в полулюбительских спектаклях, но во всех случаях они были ориентированы на беспечную легкость восприятия, должны были доставлять зрителям веселье и радость, не заставляя задумываться над сложными проблемами.
Наконец, на изменении тональности творчества Кузмина не могло не сказаться и изменение круга его общения. Если ранее он чаще всего беседовал и считался своим среди элитарного художественного круга (Дягилев, Сомов, Мейерхольд, Вяч. Иванов, Блок, Сологуб, Анненский, Брюсов), то теперь он все чаще был окружен молодыми поэтами, художниками, музыкантами (А.Толстой, О.Мандельштам и др.), для которых являлся безусловным мэтром, чьим словам следует беспрекословно внимать. Хотя поза учителя, насколько можно судить по воспоминаниям, была Кузмину абсолютно чужда, все же такое отношение не могло не воздействовать на его сознание. Вместо общения с равными себе, он оказывался среди людей, явно уступающих в интеллектуальной и художественной силе. Особенно заметно проявилось это в то время, когда он сблизился с популярной беллетристкой Е.А. Нагродской и на время даже поселился в ее квартире.
Показательны в этом отношении военные стихи, которые Кузмин писал и печатал в разных журналах и газетах 1914-1915 годов. В них, пожалуй единственный раз за всю творческую биографию, Кузмин утерял даже собственную интонацию: его стихи становятся плохо отличимыми от многочисленных поделок того времени. К счастью, это продолжалось сравнительно недолго. Начиная приблизительно с 1916 года, в творческой манере Кузмина что-то начинает меняться, пока незаметно для читателей, но уже вполне ощутимо для самого автора. И с самого начала 1920-х годов глазам читателей предстает новый облик Кузмина, все яснее и яснее выявляющийся с каждой новой книгой.
Для Кузмина, старательно устранявшегося от политики и любых событий общественной жизни, сама мысль о том, что его творчество окажется каким-то образом связано с ними, была невозможна. Еще в 1907 году на предложение Брюсова участвовать в октябристской газете "Столичное утро" он хладнокровно отвечал: "Октябристский характер газеты мне безразличен, т.к. я совершенно чужд политики, а в редкие минуты небезразличия сочувствую правым". Но и сам этот вопрос был задан Брюсовым скорее из вежливости, и ответ был получен совершенно ожидавшийся. В годы же перемен русской жизни действительность все чаще врывается в произведения Кузмина. Ранее она иногда получала отражение в дневнике (особенно в период революции 1905 года, когда его записи насыщаются фактами и оценками), но в стихи и прозу не попадала, поскольку не затрагивала частной жизни поэта. Но с началом мировой войны политика стала в эту жизнь вмешиваться самым решительным образом. Новый друг и спутник Кузмина беллетрист Юрий Иванович Юркун (1895-1938, настоящее имя Осип Юркунас), с которым Кузмин познакомился весной 1913 года, мог быть призван в армию. Волнения по этому поводу отражаются уже не только в дневнике, но и в стихах, придавая им оппозиционный по отношению к господствующим мнениям характер. Осознание того, что война превращается в жестокую реальность, непосредственно касающуюся близких ему людей, заставило поэта занять вполне определенную позицию. Увидев рядом с собой лик войны, Кузмин решительно от него отвернулся, назвав ее "черным миражом", "балаганной манией величия, охватившей Германию".
Осенью 1917 года позиция Кузмина была совершенно ясной: войну нужно прекратить во что бы то ни стало, и любые средства для этого хороши. Именно в таком контексте произнесена фраза, нуждающаяся в толковании: "Разумеется, я большевик". Именно репутацию "большевика" Кузмин приобрел в литературных кругах Петрограда. В те дни "большевик" значило, прежде всего, - любым путем желающий прекращения войны. Но и в дальнейшем, особенно в первые дни после 25 октября, в дневнике Кузмина нередко выражена симпатия к совершившим переворот и к пошедшим за ними: "Солдаты идут с музыкой, мальчики ликуют. Бабы ругаются. Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными. За одно это благословен переворот" (4 декабря 1917). Можно предположить, что в сознании Кузмина революция была связана с пробудившейся энергией тех люмпенизированных масс, которым он давно симпатизировал, которые представлялись ему одним из слоев, с наибольшей полнотой выражающих коллективное сознание традиционно молчащей России.
Но уже в марте 1918 года он записывает: "Дорвавшиеся товарищи ведут себя как Аттила, и жить можно только ловким молодцам..." Достаточно быстро Кузмин увидел, что большевистская революция оказалась не стихийным излиянием народной воли, а чем-то совершенно другим. Становилось ясно, что во главе переворота по большей части оказались люди, обладающие своими представлениями о том, как надо эти стихийные силы использовать в своих интересах. Организующая сила партии большевиков в столице была ощутима в полной мере, и в открыто политическом цикле стихов 1919 года "Плен" Кузмин не случайно сравнил ее с деятельностью одной из наиболее одиозных личностей в истории России: "Не твой ли идеал сбывается, Аракчеев?" При этом главный упрек, бросаемый им большевизму, - это уничтожение частной жизни во всех ее проявлениях: частного капитала, частного предпринимательства, частного заработка и, как результат всего этого, - вообще человеческой индивидуальности, подчиняемой теперь государству, когда без снисходительно выделяемых пайков становилась реальностью смерть от голода или холода. Для поэта, привыкшего существовать независимо от государства, и в этом видевшего залог художественной самостоятельности, такое положение вещей было немыслимо, оно требовало противостояния.
В "Плене" таким противостоянием была надежда на то, что солнечный свет вернется в мир и снова озарит его своим сиянием. В "Занавешенных картинках" (1917-1918) таким противостоянием являлась плотская любовь во всех ее аспектах - от почти невинной детской до стилизованной, от изысканной до грубо материальной (и, конечно, в равной степени гомо-, гетеро- и бисексуальной). На какое-то время опорой могло стать искусство, которое должно было оградить поэта от происходящего как бы магическим кругом, защитить от наступления жестокого внешнего мира. Как параллель такому искусству возникали воспоминания о прежнем быте, включавшие в единый поток и религиозные переживания, и любовные, и восторженное перечисление многочисленных торговых домов:
Кожевенные, шорные,
Рыбные, колбасные,
Мануфактуры, писчебумажные,
Кондитерские, хлебопекарни, -
Какое-то библейское изобилие, -
Где это? Мучная биржа,
Сало, лес, веревки, ворвань...
Но постепенно надежды рушились. Прежний хорошо устроенный быт не только не возвращался, но и становился все более недостижимым. Плохой защитой от жестокости мира оказывалось и искусство. В мае 1921 года Кузмин писал:
Мне не горьки нужда и плен,
И разрушение, и голод,
Но в душу проникает холод,
Сладелой струйкой вьется тлен.
Что значат "хлеб", "вода", "дрова" -
Мы поняли и будто знаем,
Но с каждым часом забываем
Другие, лучшие слова.
Лежим, как жалостный помет,
На вытоптанном, голом поле,
И будем так лежать, доколе
Господь души в нас не вдохнет.
В послереволюционные годы Кузмин издал 8 из 11 своих стихотворных сборников, однако ни один из них не идет ни в какое сравнение с предыдущими по объему: "Двум", "Занавешенные картинки" и "Новый Гуль" - это просто брошюрки, "Эхо" - собрание оставшегося от других книг невостребованного материала (по упоминавшимся уже оценкам "Эхо" получило категорическую двойку, а "Новый Гуль" - натянутую тройку). Поэтому поэтический мир "позднего" Кузмина лучше рассматривать в основном по четырем книгам: "Вожатый" (1918), "Нездешние вечера" (1921), "Параболы" (1923) и "Форель разбивает лед" (1929).
В сборник "Вожатый" вошли стихи 1913-1917 годов, а в "Нездешние вечера" - 1914-1920-го. В композиции сборников нет сюжетности циклов, как то было раньше, да и сами циклы дополняют друг друга: очень близки "Виденья" из "Вожатого" и "Сны" из "Нездешних вечеров", "Лодка в небе" представляется продолжением и развитием цикла "Плод зреет", а многое из "Вина иголок" вписалось бы в цикл "Фузий в блюдечке". Несмотря на определенную активность, Кузмина постоянно преследуют финансовые трудности, от которых он не смог избавиться до конца жизни. Поэт отказывался от службы в госучреждениях и был вынужден тесно сотрудничать с различными издательствами и изданиями. Так, он был приглашен Горьким к деятельности издательства "Всемирная литература", где участвовал в составлении планов французской секции издательства, переводил прозу А.Франса, редактировал его собрание сочинений. 29 сентября 1921 года в Доме Искусств состоялось чествование Кузмина по поводу 15-летия его литературного дебюта.
Реальные события и отзвуки различных произведений искусства, мистические переживания и насмешливое отношение к ним, слухи и их опровержения, собственные размышления и кружащиеся в голове замыслы, воспоминания о прошлом и предчувствия будущего, - все это создает облик стихотворений Кузмина 1920-х годов. Конечно, время от времени Кузмин остается столь же ясным, как бывал прежде. Однако подобная ясность для поэта тех лет не слишком характерна. Оставаясь непримиримым оппонентом существующего строя, он ищет свой путь объяснения с эпохой, исключающий стремление пойти в подчинение стремительно наступавшей сталинщине. Для Кузмина собственная индивидуальность всегда оставалась самодостаточной, она не была связана с эпохой, социальными установлениями, господствующими настроениями и т.д. Если Мандельштаму важно было понять самому и убедить других, что он - "человек эпохи Москвошвея"; если Пастернак был уверен в положительном ответе на вопрос: "Но разве я не мерюсь пятилеткой?"; если Ахматова надолго замолкала, и только крайнее отчаяние ежовщины и войны разбудило в ней молчавший голос, - то Кузмин был спокойно-неколебим, ни в чем не изменяя себе. Он мог легко изменить свои тексты, не дожидаясь цензурного вмешательства, убрать из стихов сомнительные с точки зрения цензуры пассажи, писать слово "Бог" со строчной буквы и пр., но при всем этом оставался верен своим принципам творчества.
Старые товарищи Кузмина - Г.В. Чичерин (теперь нарком иностранных дел) и В.Р. Менжинский (председатель ОГПУ) - оказались практичней, а он остался лицом к лицу со сложностями своей интимной жизни, не позволявшими ему адаптироваться к новой социальной реальности. В советские времена Кузмин жил тихо и незаметно, к государству относился безразлично, в литературное начальство не лез. Казалось, он намеренно стремится вычеркнуть себя из действительности, окончательно погрузиться в фантастический мир своих мыслей и своего творчества. В 1922-1923 годах Кузмин вместе с друзьями и единомышленниками (Ю.Юркун, А.Радлова, С.Радлов и др.) издавал альманах "Абраксас", с программной установкой "эмоционализм". Выступление этой группы осталось практически не замеченным. Жизнь Кузмина в 1920-1930-е годы стала невероятно трудной. До минимума сократились издания его сочинений, оригинальную прозу прекратили печатать в начале 1920-х годов, два стихотворения были напечатаны в 1924 году, ни одного в 1925-м, три в 1926-м, еще несколько в 1927-м, и все. Лишь чудом вышла в 1929 году книга стихов "Форель разбивает лед". В этом смысле судьба Кузмина оказывается одной из самых трагичных, поскольку, несмотря на то, что он продолжал писать, рукописей этого периода фактически не сохранилось.
Кузмина постепенно вытесняли со страниц "Вечерней Красной газеты", последнего издания, где он время от времени еще рецензировал спектакли и концерты. Доступными оставались лишь переводы (Гомер, Гете, Шекспир, Байрон - и вплоть до Брехта) да сотрудничество с театрами, так же постепенно сходившее на нет. При этом сам Кузмин не допускал для себя мысли об эмиграции, считая, что только в России он может жить и работать. Увы, мы не знаем, что Кузмин писал в 1930-е годы. Известно, что им был почти полностью написан роман о Вергилии, - но сохранились только две первые главы, опубликованные в 1922 году. Лишь в отрывках известен цикл стихов "Тристан". Не сохранились переводы шекспировских сонетов, которые, как сообщают современники, были завершены. Книги выходили редко: после "Форель разбивает лед" (1929) - молчание. Про Кузмина забыли. В справочниках советского времени его имя упоминали мельком, называя то символистом, то акмеистом; то идеологом кларизма, то стилизатором, не создавшим ничего нового.
В 1930-е годы Кузмин позволил себе рискованно сострить: "Пускай нами управляет хоть лошадь, мне безразлично". На самом деле ему это не было безразлично - иначе бы в его стихах не возник вновь призрак Аракчеева, поскрипывающего сапогами на фоне строителей социализма - кто в разваливающихся опорках, а кто и босиком - в обнимку пляшущих на бетоне первой пятилетки. В одном из поздних интервью Ахматова обмолвилась о Кузмине несколько жестоко, но в известном смысле справедливо: "Смерть его в 1936 году была благословением, иначе он умер бы еще более страшной смертью, чем Юркун, который был расстрелян в 1938 году". В феврале 1936 года М.А. Кузмина положили в Куйбышевскую (бывшую Мариинскую) больницу в Ленинграде, где он умер от воспаления легких 1 марта 1936 года. Умер он в переполненной палате, пролежав перед этим три дня в больничном коридоре.
И, утомившиеся от сверканья,
кто-то закрыл во гробу, как в ларце,
глаза, словно два драгоценные камня,
на некрасивом красивом лице.
Свидетель похорон Кузмина на Литераторских мостках Волковского кладбища рассказывал: "Литературных людей на похоронах было меньше, чем "полагается", но, может быть, больше, чем хотелось бы видеть... Вспомните, что за гробом Уайльда шли семь человек, и то не все дошли до конца". После смерти Кузмина и ареста Юркуна большая часть архива, не проданного ранее в Гослитмузей, пропала, и до сих пор никто не знает, где она может быть. Казалось, что и само имя Кузмина сразу ушло в далекое литературное прошлое, что ему уже никогда не будет суждено вернуться.
Репутация Михаила Кузмина - и личностная, и литературная - была крайне противоречивой. Вяч. Иванов еще в 1906 году назвал его "живым анахронизмом". Н.Я. Мандельштам заметила с обидой: "процветал Кузмин, всех нас презиравший и даже не пытавшийся этого скрывать". Георгий Адамович пожимал плечами: "Вспомним, что Кузмин обозвал Пушкина "добрым малым". Когда Гумилев однажды назвал его поэзию "будуарной", Кузмин обиженно ответил надменными упреками Гумилеву в банальности его собственных стихов. Манерность была самой манерой кузминского письма. Но когда кончиком пера Кузмин начинал выводить слово "смерть", стиль преображался - с него спадали маскарадные одежды: "В окне под потолком желтеет липа / И виден золотой отрезок неба. / Так тихо, будто вы давно забыты, / Иль выздоравливаете в больнице, / Иль умерли, и всё давно в порядке".
Один из самых загадочных поэтов серебряного века М.А. Кузмин теснейшим образом был связан со всей культурой начала века и 1920-х годов. Без обращения к его имени не обходятся исследователи творчества Блока, Брюсова, Вяч.Иванова, Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Хлебникова, Цветаевой, Пастернака, Маяковского, Вагинова; оно непременно будет присутствовать в биографиях Сомова, Судейкина, Сапунова, Мейерхольда, в описаниях самых различных театральных предприятий. И все же любой ученый, берущийся писать о Кузмине, обязан, хотя бы и не произнося этого вслух, признать, что очень многого он еще не знает. Своеобразным символом жизненных загадок стал надгробный камень, где указана неверная дата рождения, а загадок творчества - судьба произведений, писавшихся в 1930-е годы, от которых до нас не дошло ничего. И при этом следует помнить, что личность и творчество Кузмина связаны между собою на редкость тесно даже для той эпохи, в которую он жил. Жизнь Кузмина превращалась в легенду, не только фиксируемую современниками, но и охотно, с полным доверием пересказываемую авторами книг, выходящих в наши дни.
Светлая горница - моя пещера,
Мысли - птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои - веселые акафисты;
Любовь - всегдашняя моя вера.
Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,
Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
Я как одежу на гвоздик повесил.
Русский писатель, композитор, музыкальный критик. Примыкал к символизму, затем к акмеизму. Сборники стихотворений "Александрийские песни" (1921), "Форель разбивает лед" (1929). Проза (повесть "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро", 1919; роман "Тихий страж", 1916, и др.). Переводы зарубежных классиков (Апулей). Вокальные произведения (многие на собственные тексты), музыка для драматического театра.
Биография
Родился 6 октября (18 н.с.) в Ярославле в дворянской семье, придерживавшейся старообрядческой веры. Детские годы прошли в Саратове, он воспитывался в традициях староверческой бытовой религиозности и чувство живой связи с церковно-национальной культурой сохранил навсегда. Но были в его роду и французские корни.
С 1885 мальчик жил в Петербурге, учился в гимназии, затем поступил в консерваторию по классу композиции, был учеником Римского-Корсакова, однако консерваторию по болезни не окончил. В эти годы много путешествовал по Италии, Египту и другим странам. Ездил и по старообрядческим селениям Севера России. И те и другие впечатления впоследствии нашли отражение в его мировидении и творчестве.
В литературу пришел сравнительно поздно. Он напечатал свои стихи в "Зеленом сборнике стихов и прозы", а в 1906 опубликовал в крупнейшем символистском журнале "Весы" стихи из впоследствии знаменитых "Александрийских песен", привлекших внимание Волошина. Кузмина причисляли то к символизму, то к акмеизму. В 1910 написал свою программную статью "О прекрасной ясности. Заметки в прозе", в которой декларировал "аполлоническую" концепцию искусства с присущими ей требованиями стройности, четкости, логики, чистоты стиля и строгости формы. Работая в поэзии, прозе и драматургии, Кузмин неизменно следовал этим требованиям, восходящим к пушкинской традиции. В 1907 он написал повесть "Крылья", создавшую ему одиозную репутацию "поэта полового извращения", и конфискованный сборник драматургических произведений "Три пьесы". В 1908 вышел сборник стихотворений "Сети".
В 1910-е уделяет много внимания историческим "стилизациям" романов на современные темы (романы "Плавающие-путешествующие", "Тихий страж", повести "Мечтатели", "Покойница в доме", десятки рассказов). В августе 1912 вышла вторая книга стихотворений "Осенние озера", третью часть которой составляли "Духовные стихи" и "Праздники Пресвятой Богородицы". Далее следуют сборники стихов "Вожатый" (1915), "Нездешние вечера" (1921). Сборник "Параболы", включающий стихи 1921 1922, вышел в Берлине. Последний сборник стихов "Форель разбивает лед" появился в Ленинграде в 1929. Советская критика обошла ее молчанием.
В 1915 публикует "Военные рассказы", в 1919 роман в 3-х книгах "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро".
После революции Кузмин остался в Петербурге, держась вдали от политических событий. С 1924 его постепенно вытесняют из литературной жизни. В его неопубликованных стихах проступали две новые темы: о прощении и надежде. Вокруг мэтра поэзии серебряного века сгруппировались теперь начинающие переводчики и филологи, сохранившие о нем благодарную память. После 1929 в печати не появилось ни одной его книги. Он занимался переводами из Боккаччо, Апулея, Шекспира, писал по вопросам литературы, театра, живописи.
Михаи́л Алексе́евич Кузми́н (6 (18) октября 1872 , Ярославль — 1 марта1936, Ленинград) — русский поэтСеребряного века, переводчик, прозаик, композитор.
Родился 6 (18) октября 1872 в Ярославле в семье дворянина Алексея Алексеевича Кузмина (1812—1886) и его жены Надежды Дмитриевны Кузминой (урождённой Федоровой) (1834—1904).
В краткой автобиографии Михаил Кузмин писал, что одним из предков его матери был известный во времена Екатерины II французский актёр Жан Офрень, остальные родственники происходили из небогатых дворян Ярославской и Вологодской губерний. Исследователи творчества М. Кузмина отмечают, что эти факты его семейной истории — исконно русские и западноевропейские корни — наложили неизгладимый отпечаток на личность будущего писателя и поэта, создав необычный сплав доверчивости и прямоты с подчеркнутым артистизмом и склонностью к эпатажу.
Семья Кузмина переехала в Петербург в 1884 году, где Михаил окончил 8-ю Санкт-Петербургскую гимназию, после чего несколько лет проучился в консерватории у Н. А. Римского-Корсакова и А. К. Лядова. Впоследствии М. Кузмин выступал как автор и исполнитель музыкальных произведений на свои тексты. Определённая известность пришла к М. Кузмину после его музыкальных выступлений на «Вечерах современной музыки» — музыкального отделения журнала «Мир искусства». Кузмин поддерживал дружеские отношения с художниками группы «Мир искусства». Эстетика мирискусников оказала влияние на его литературное творчество.
Большое влияние на Кузмина оказала юношеская дружба и переписка с Г. В. Чичериным и путешествия по Египту и Италии, а затем по русскому Северу (долгое время Кузмин увлекался русским старообрядчеством).
По некоторым данным, в 1905 году Кузмин вступил в Союз русского народа, во всяком случае, его устойчивый интерес к националистическому движению хорошо засвидетельствован современниками.
После революции Михаил Кузмин остался в России и занимался в основном переводами. В 20-30-е гг. Михаил Алексеевич вынужденно перестал печатать свои стихи и прозу, временами он принимал участие в театральных постановках в качестве музыкального руководителя, писал театральные рецензии. По приглашению Максима Горького Кузмин участвовал в составлении планов французской секции издательства «Всемирная литература», переводил прозу Анатоля Франса и редактировал собрание его сочинений.
Кузмин относительно спокойно, хотя и в тревоге за своих близких, пережил начало политических репрессий. Возможно, свою роль в этом сыграла давняя, ещё с гимназических времен, дружба с Г. В. Чичериным — наркомом иностранных дел СССР.
Кузмин умер 1 марта 1936 в Куйбышевской (Мариинской) больнице в Ленинграде. Он был похоронен на Литературных мостках Волковского кладбища. После окончания Великой Отечественной войны его могила была перенесена на другой участок того же кладбища в связи с сооружением мемориала семьи Ульяновых. Последние несколько лет в годовщину смерти Михаила Кузмина на его могиле собираются поклонники его творчества и читают его стихи, отдавая дань памяти талантливому поэту.
Дебютировал в 1905 в полулюбительском «Зелёном сборнике стихов и прозы», после чего творчество Кузмина вызвало интерес В. Я. Брюсова, который привлёк его к сотрудничеству в символистском журнале «Весы» и убедил его заниматься, прежде всего, литературным, а не музыкальным творчеством. В 1906, в необычно для Серебряного века позднем возрасте 34-х лет, Кузмин выступил в «Весах» с первыми заметными стихотворной (цикл «Александрийские песни») и прозаической (философски-публицистический роман «Крылья») публикациями. В 1907появились его новые прозаические вещи («Приключения Эме Лебёфа», «Картонный домик»), а в 1908 году вышла его первая книга стихов «Сети», куда вошли также «Александрийские песни». Дебюту Кузмина сопутствовал громкий успех и сочувствие со стороны критиков-модернистов, в то же время роман «Крылья» вызвал скандал из-за первого в русской литературе нейтрального описания гомосексуальных чувств и отношений (впрочем, вполне целомудренного). Кузмин продолжал писать прозу до конца 1910-х годов, но его остальные романы, повести и рассказы, в основном искусно стилизованные под позднеантичную прозу или XVIII век, привлекли меньшее внимание критики, чем «Крылья».
Для стихов Кузмина характерен ряд постоянных образов (эллинистическая Александрия, французский XVIII век, русская религиозность), виртуозное владение формой (одним из первых разрабатывал свободный стих), особое внимание к детали. Ряд черт его творчества сближал Кузмина с акмеистами, которые во многом вдохновлялись его программной статьёй «О прекрасной ясности» (1910). В частности Кузмин писал в этой статье:
«Пусть ваша душа будет цельна или расколота, пусть миропостижение будет мистическим, реалистическим, скептическим, или даже идеалистическим (если вы до того несчастны), пусть приемы творчества будут импрессионистическими, реалистическими, натуралистическими, содержание — лирическим или фабулистическим, пусть будет настроение, впечатление — что хотите, но, умоляю, будьте логичны — да простится мне этот крик сердца! — логичны в замысле, в постройке произведения, в синтаксисе».
Сам Кузмин, впрочем, к акмеистам не примыкал и относился ко многим из них иронически. В своей статье «Стружки» Кузмин так излагал свою позицию в отношении литературных направлений:
«Нужно быть или фанатиком (то есть человеком односторонним и ослеплённым), или шарлатаном, чтобы действовать, как член школы. (…) Без односторонности и явной нелепости школы ничего не достигнут и не принесут той несомненной пользы, которую могут и должны принести. Но что же делать человеку не одностороннему и правдивому? Ответ только цинический: пользоваться завоеванием школ и не вмешиваться в драку».
Кузмин — автор сборника критических статей «Условности» и обширного «Дневника», известного уже современникам, но систематически начавшего издаваться лишь недавно. Будучи хорошо образованным, а, помимо этого, деятельным и неравнодушным человеком, Кузмин писал критические статьи на различные темы, связанные с искусством Серебряного века, как то: о прозе, поэзии, изобразительном искусстве, музыке, театре, кино и даже о цирке. Помимо этого он периодически публиковал заметки касательно происходивших в стране общественно значимых событий, хотя, надо отметить, что политика интересовала его значительно меньше искусства.
Выступая с поэтическими концертами, Кузмин часто прибегал к музыкальному сопровождению, мелодекламировал (впрочем, негромко), что было тогда в большой моде, а иногда аккомпанировал себе на гитаре. В 1906 г. он написал музыку к постановке «Балаганчика» Александра Блока на сцене театра Комиссаржевской.
Некоторые свои стихи он клал на музыку и исполнял их вполголоса как романсы. Наиболее широко был известен его романс «Дитя и роза», несколько раз переиздававшийся нотным издательством «Эвтерпа». Этот романс прочно вошёл в репертуар военного Петрограда и исполнялся многими артистами до конца 30-х годов, а знаменитый в эти годы артист-эксцентрик Савояров откликнулся на него в модном тогда жанре ответа романсом-пародией «Дитя, не спеши» (1915), полным весьма ехидных намёков и передразнивания изнеженного авторского стиля Кузмина-артиста.
В первые годы после революции Михаил Кузмин сотрудничал как композитор с созданным в 1919 году Большим драматическим театром — написал музыку к спектаклям «Рваный плащ» С. Бенелли (1919), «Двенадцатая ночь» У. Шекспира (1921), «Земля» В. Брюсова (1922) и «Близнецы» Т. Плавта (1923) .
Послереволюционное поэтическое творчество Кузмина (последний сборник — «Форель разбивает лёд», 1929) отличается усложнённостью образов, исчезновением прежней «лёгкости» и «манерности», отсылками к гностицизму, западноевропейскому экспрессионизму (в том числе и в кино).
В 1920—1930-е годы Кузмин, как и многие писатели в советский период, был вынужден зарабатывать на жизнь многочисленными переводами: среди наиболее заметных работ —«Метаморфозы» Апулея (перевод стал классическим), сонеты Петрарки, восемь пьес Шекспира, новеллы Мериме, стихи Гёте и Анри де Ренье; не всё опубликовано, в том числе полный перевод «Дон Жуана» Байрона. Перевод (возможно, полный) сонетов Шекспира утрачен в годы войны.
Ряд его поздних произведений, по-видимому, не сохранился: романы «Римские чудеса» (сохранились две опубликованные главы), «Пропавшая Вероника», известно очень мало стихотворений последних 7 лет жизни.
Его лирика отмечена пред-метным и физическим ощущением мира, также и в эротическом смысле. При этом и в своих гомосексуальных стихах он настолько точно передаёт сущность любовного чувства, что толкование их, привязанное к конкрет-ной биографии поэта, выглядит бессмыслен-но ограниченным. Кузмину свойственно исключи-тельное чувство формы, он передаёт радость высокого искусства поэтической игры.
Произведения
- «Крылья» (1906)
- «Сети» (1908)
- «Осенние озёра», вторая книга стихов, обложка С. Судейкина, книгоиздательство «Скорпион», Москва, 1912.
- «Глиняные голубки» (1914)
- «Вожатый» П., «Прометей», 1918
- «Александрийские песни», Петербург, «Прометей», <1918>, тир. 4500 экз.
- «Двум» П., «Сегодня», 1918
- «Занавешенные картинки» (1920)
- «Эхо» (1921)
- «Нездешние вечера» П., «Петрополис», 1921
- «Параболы» П., «Петрополис», 1923
- «Условности: Статьи об искусстве» П., 1923
- «Новый Гуль» Л., Academia, 1924
- «Форель разбивает лёд», стихи 1925—1928; Обложка В. М. Ходасевич. Издательство Писателей в Ленинграде, 1929.
- «Новый Плутарх. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостра», П.: «Странствующий Энтузиаст», 1919; Обложка М. В. Добужинского.
М.А. Кузмин родился в Ярославле.
Долгое время он сознательно преуменьшал свой возраст, называя годом рождения то 75-й, то 76-й, то даже 77-й. «Моему отцу при моем рожденье было 60 лет, - вспоминал он, - матери - 40. Отца я помню совсем стариком, в городе все его принимали за моего деда, но не отца. В молодости он был очень красив красотою южного и западного человека, был моряком, потом служил по выборам, вел, говорят, бурную жизнь и в старости был человеком с капризным, избалованным, тяжелым и деспотическим характером. Мать, по природе, может быть, несколько легкомысленная, любящая танцы, перед свадьбой только что влюбившаяся в прошлого жениха, отказавшегося затем от нее, потом вся в детях, робкая, молчаливая, чуждающаяся знакомых и, в конце концов, упрямая и в любви и в непонимании чего-нибудь. В Ярославле я прожил года полтора, после чего мы все переехали в Саратов...»
В Саратове Кузмин пошел в гимназию.
«Я был один, братья в Казани, в юнкерском училище, сестры в Петербурге на курсах, потом замужем. У меня все были подруги, не товарищи, и я любил играть в куклы, в театр, читать или разыгрывать легкие попурри старых итальянских опер, так как отец был их поклонником, особенно Россини...»
Рос Кузмин крайне неуравновешенным. Он то бросался в истовую религиозность, то находили на него приступы безверия. В Петербурге, куда в 1884 году переехали Кузмины, самым значительным знакомством оказалось для него знакомство с Г.В. Чичериным, будущим наркомом иностранных дел при Советской власти. «Я радовался, - вспоминал поэт, - отдыхая в большой, «как следует», барской семье и внешних видах обеспеченного житья. Мы сошлись в обожании музыки, вместе бегали на «Беляевские концерты», изучали Моцарта, ходили на галерею в театр. Я начал писать музыку, и мы разыгрывали перед семейными наши композиции. Написав несколько ценных по мелодии, но невообразимых по остальному романсов, я приступил к операм и все писал прологи к «Дон Жуану» и «Клеопатре» и, наконец, сам текст и музыку к «Королю Милло» по Гоцци. Это первое, что я рискнул в литературе...» Дружбе с Чичериным Кузмин был обязан и хорошим знанием иностранных языков.
Почти всю свою сознательную жизнь Кузмин вел дневник. «Я должен быть искренен и правдив, хотя бы перед самим собою, относительно того сумбура, что царит в моей душе, - отмечал он в дневнике, - но если у меня есть три лица, то больше еще человек во мне сидит, и все вопиют, и временами один перекрикнет другого, и как я их согласую, сам не знаю. Мои же три лица до того непохожи, до того враждебны друг другу, что только тончайший глаз не прельстится этою разницей, возмущающей всех, любивших какое-нибудь одно из них, суть с длинною бородою, напоминающее чем-то Винчи, очень изнеженное и будто доброе и какой-то подозрительной святости, будто простое, но сложное; второе, с острой бородкой - несколько фатовское, французского корреспондента, более грубо-тонкое, равнодушное и скучающее, лицо Евлогия; третье, самое страшное - без бороды и усов, не старое и не молодое, 50-летнего старика и юноши, - Казанова, полушарлатан, полуаббат, с коварным и по-детски свежим ртом, сухое и подозрительное...»
В 1891 году поступил в Петербургскую консерваторию. Учился у Лядова, Римского-Корсакова, Соловьева, музыку любил и понимал, однако консерваторию не закончил, неожиданно бросил ее, решив брать частные уроки у В.В. Кюнера. На поступках Кузмина сказывались некоторые личные его особенности. «В 1893 году я встретился с человеком, - откровенно писал он в дневнике, - которого очень полюбил и связь с которым обещала быть прочной. Он был старше меня года на 4 и офицер конного полка. Было очень трудно выискивать достаточное время, чтобы ездить к нему, скрывать, где бываю с ним и т.д., но это было из счастливейших времен моей жизни, и тут я очень много писал музыки... Моя жизнь не особенно одобрялась моею матерью; как это ни странно, к этому времени относится моя попытка отравиться. Я не понимаю, чем я руководствовался в этом поступке может быть, я надеялся, что меня спасут. Я думаю, что незнание жизни, считание моего положения каким-то особенным, недовольство консерваторией, невозможность достаточно широко жить, романтизм и легкомыслие меня побудили к этому... Но весной я поехал с князем Жоржем в Египет. Мы были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это было сказочное путешествие по очаровательности... и небывалости виденного. На обратном пути он должен был поехать в Вену, где была его тетка, я тут же вернулся один. В Вене мой друг умер от болезни сердца, я же старался в усиленных занятиях забыться. Я стал заниматься с Кюнером, и каждый шаг был наблюдаем с восторгом Чичериным, дружбе с которым это был медовый год...»
Смерть друга, с которым он совершил путешествие, действительно потрясла Кузмина. Он твердо решил полностью изменить жизнь, навести в ней порядок. Он жестко регламентировал занятия, пищу, чтение, но хватило его терпения не надолго. Скоро он вновь уехал в Италию. «Рим меня опьянил; тут я увлекся lift-boy’ем Луиджино, которого увез из Рима с согласия его родителей во Флоренцию, чтобы потом он ехал в Россию в качестве слуги. Я очень стеснялся в деньгах, тратя их без счета. Я был очень весел, и все неоплатоники влияли только тем, что я себя считал чем-то демоническим. Мама в отчаянии обратилась к Чичерину (находившемуся в то время в Германии). Тот неожиданно приехал во Флоренцию, Луиджино мне уже поднадоел, и я охотно дал себя спасти. Юша (Чичерин) свел меня с каноником Mori, иезуитом, сначала взявшим меня в свои руки, а потом и переселившим совсем к себе, занявшись моим обращением. Луиджино мы отправили в Рим, все письма диктовал мне Mori. Я не обманывал его, отдавшись сам убаюкивающему католицизму, но форменно я говорил, как бы я хотел «быть» католиком, но не «стать». Я бродил по церквам, по его знакомым, к его любовнице, маркизе Espinosi Morodi в именье, читал жития святых великомучеников, и был готов сделаться духовным и монахом. Но письма мамы, поворот души, солнце, вдруг утром особенно замеченное мною однажды, возобновившиеся припадки истерии, заставили меня попросить маму вытребовать меня телеграммой. Мы простились с каноником со слезами, обещая друг другу скорое свидание...»
В Петербурге, «войдя глубоко в русское, я увлекся расколом и навсегда охладел к официальному православию. Войти в раскол я не хотел, а не входя не мог пользоваться службами и всем аппаратом так, как бы я хотел. В это время я познакомился с продавцом древностей Казаковым, старообрядцем моих лет, плутоватым, вечно строящим планы, бестолковым и непостоянным. Я стал изучать крюки, познакомился со Смоленским, старался держаться как начетчик и гордился, когда меня принимали за старовера...» Каждое лето Кузмин проводил теперь в провинциальных городках или в деревнях на Волге. «Удивила его тогдашняя внешность, - вспоминал художник М. Добужинский. - Он носил синюю поддевку и, своей смуглостью, черной бородой и слишком большими глазами, подстриженный «в скобку», походил на цыгана. Потом он эту внешность изменил (и не к лучшему - побрился и стал носить франтовские жилеты и галстуки). Его прошлое окружала странная таинственность - говорили, что он не то жил одно время в каком-то скиту, не то был сидельцем в раскольничьей лавке, но что по происхождению был полуфранцуз и много странствовал по Италии...»
В 1908 году вышел первый сборник стихов Кузмина - «Сети», в 1912 году - «Глиняные голубки». Изысканная стилистика, необыкновенная музыкальность стихов (многие Кузмин исполнял под собственную музыку) очень быстро принесли популярность поэту. В 1918 году вышли его сборники - «Вожатый» и «Двум», в 1920-м - «Занавешенные картинки», в 1921-м - «Нездешние вечера» и «Эхо», в 1922-м - «Параболы», в 1924-м - «Новый Гуль».
«Когда видишь Кузмина в первый раз, - писал Волошин, - то хочется спросить его «Скажите откровенно, сколько вам лет» - но не решаешься, боясь получить в ответ «Две тысячи». - Без сомнения, он молод, и, рассуждая здраво, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память. Только он не из мумий древнего Египта. Такие лица встречаются часто на эль-файюмских портретах, которые, будучи открыты очень недавно, возбудили такой интерес европейских ученых, дав впервые представление о характере физиономий Александрийской эпохи. У Кузмина такие же огромные черные глаза, такая же гладкая черная борода, резко обрамляющая бледное восковое лицо, такие же тонкие усы, струящиеся по верхней губе, не закрывая ее. Он мал ростом, узкоплеч и гибок телом, как женщина. У него прекрасный греческий профиль, тонко моделированный и смело вылепленный череп, лоб на одной линии с носом и глубокая, смелая выемка, отделяющая нос от верхней губы и переходящая в тонкую дугу уст. Такой профиль можно видеть на изображениях Перикла и на бюсте Диомеда. Но характер бесспорной античной подлинности лицу Кузмина дает особое нарушение пропорций, которое встречается только на греческих вазах; его глаз посажен очень глубоко и низко по отношению к переносице, как бы несколько сдвинут на щеку, если глядеть на него в профиль. Его рот почти всегда несколько обнажает нижний ряд его зубов, и это дает лицу его тот характер ветхости, который так поражает в нем. Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно набальзамирован. Но пребывание во гробе сказалось на нем, как на воскресшем Лазаре...»
«Душа, я горем не терзаем, не плачу, ветреная странница. Все продаем мы, всем должаем, скоро у нас ничего не останется... Конечно, есть и Бог, и небо, и воображение, которое не ленится, но когда сидишь почти без хлеба, становишься, как смешная пленница...»
«Денег ни гроша, - записал Кузмин в дневнике в июле 1923 года. - Когда я засветло, но уже в одиннадцатом часу шел домой, очень тоскливо думал о своем положении и своей судьбе, на Надеждинской стоял автомобиль с необыкновенно ярким фонарем. Иногда силуэт на нем шоффера. Этот при дневном свете желтый огонь будто на том свете, - безнадежно и необыкновенно сладостно...» Ощущение такой нереальности, такой прозрачности мира было в те годы знакомо многим, но Кузмина оно, видимо, охватывало с какой-то совершенно необычайной силой. «Ведь все это призраки - и Луначарский, и красноармейцы, этому нет места в природе...» - записывал он. И дальше - «Погода такая, что не хочется уходить с улицы. В такие дни большевики ужасно некстати...» - И дальше - «Мне все кажется, что это - не жизнь, не люди, не репетиции, не улицы, а какая-то скучная, сатанинская игра теней, теней и теней...»
«Ах, не плыть по голубому морю,
Не видать нам Золотого Рога,
Голубей и площади Сан-Марка.
Хорошо отплыть туда, где жарко,
Да двоится милая дорога,
И не знаю, к радости иль к горю.
Не видать открытых, светлых палуб
И судов с косыми парусами,
Золотыми в зареве заката.
Что случается, должно быть свято,
Управляем мы судьбой не сами,
Никому не надо наших жалоб.»
Выходом, спасительным для Кузмина, явилась продажа его «Дневника» Государственному литературному музею. Уже 17 декабря 1933 года поэт писал профессору Ю.А. Бахрушину «Я послал расписку в получении денег Владимиру Дмитриевичу (Бонч-Бруевичу, через которого «Дневник» поступил в музей). Дошло все благополучно, хотя почтовое отделение и было потрясено, и мы ходили дважды с чемоданами получать мои тысячи, как в старом кино «Ограбление Виргинской почты». Да, значит архив ушел, деньги уйдут, но, надеюсь, приобретенные при этом хорошие отношения останутся...»
История его «Дневников» трагична. Уже в 1934 году они были истребованы из Гослитмузея органами НКВД. «Кузмина уже не было в живых той порой, - писал исследователь его творчества А.Г. Тимофеев, - когда по его «Дневнику» (либо в том числе - и по его «Дневнику») начали брать людей. До недавнего времени эта версия слыла зловещей и леденящей кровь легендой, но факты литературной жизни Ленинграда поздних тридцатых заставляют признать ее более чем достоверной (не исключено, что «Дневник» начали использовать и при жизни автора). Нельзя не скорбеть о том, что стихотворения (Кузмина) 30-х годов (сборники «Тристан», «Простой мир», поэма «Убийством усыновленный») и переводы сонетов Шекспира были реквизированы ГПУ при аресте друга Кузмина писателя Юрия Юркуна в 1938 году и, очевидно, бесследно исчезли в одну из блокадных ленинградских зим, когда ГПУ жгло и истребляло свои архивы. Не стал ли Кузмин убийцей (в метафизическом, разумеется, смысле) своего любимого друга и многих других подававших надежды прозаиков и поэтов.. И, вероятно, уже никто не узнает, сколько таких косвенных убийств лежит на совести этого изящного человека, в котором совсем не хочется видеть - в унисон с ахматовской концепцией «Поэмы без героя» (где он выведен в маске сеющего зло Калиостро) - посланника Ада, толкующего о «страсти нежной» и увлекательной дружбе-любви... Нам возразят, что нешахматный ум Кузмина не мог предвидеть темную историю проданного в музей «Дневника». На это ответ если речь идет о художнике, в сознании которого замысел пьесы о Нероне возник в момент сооружения мавзолея, а не в год «великого перелома», когда пьеса «Смерть Нерона» была написана, - такой аргумент едва ли приемлем».
Михаил Алексеевич Кузмин родился в Ярославле, детство провёл в Саратове, с 13 лет жил в Петербурге. Волга и Петербург - две родины и две важные темы его творчества.
Родители Кузмина были староверами; русские, «заволжские» корни кузминской поэзии заметили ещё Анненский и Блок . В конце 1890-х - начале 1900-х годов, после глубокого духовного кризиса и путешествий в Египет, в Италию, он много ездит по русскому Северу, изучает сектантские песни, духовные стихи. Определяются его наиболее устойчивые интересы: раннее христианство с элементами язычества, францисканство, старообрядчество, гностицизм.
Три года Кузмин учился в Петербургской консерватории у И. А. Римского-Корсакова; музыка осталась одним из главных увлечений поэта. Сопутствовала она и его вступлению в литературу: написанный свободным стихом цикл «Александрийские песни», принесший Кузмину известность (вошёл в его первый сборник «Сети». М., 1908), создавался именно как песни и романсы. Стилизованная «под XVIII в.» музыкальная пастораль Кузмина «Куранты любви», охотно им исполнявшаяся, была издана вместе с нотами (М., 1910). Кузмин - автор музыки к постановке «Балаганчика» Блока в театре Комиссаржевской. Был связан с Дягилевым, К. Сомовым и другими деятелями «Мира Искусства», театральными кругами; несколько лет (1907-1912) Кузмин - постоянный насельник «башни» Вяч. Иванова . 1905-1909 годы - период подчёркнутого эстетства и дендизма Кузмина. Блок считал их «маскарадными» и надеялся, что Кузмин «стряхнёт с себя ветошь капризной лёгкости». В дальнейшем поэзия Кузмина обретает большую глубину и одухотворённость.
Являясь своим, «домашним» человеком в различных артистических кругах, Кузмин ни с одним из направлений не был связан организационно, охраняя присущую ему художническую независимость. Творчество Кузмина снимает существенную в русской поэзии XX века оппозицию «символизм-акмеизм». Уважение и внимание к предметному миру с ясными и чёткими контурами сделали его учителем акмеистов. Но «мелочи» жизни для него не самоценны, они воплощают милость Божью, которая даётся смиренным. Предметный мир у зрелого Кузмина непременно пронизан горним светом («В капле малой - Божество»). В этом Кузмин - человек позднего символизма. «Вещный» символизм Кузмина и сходен с символизмом Анненского и полярен ему: у Анненского «вещи» объединены с человеком глубоким родственным страданием, общей отторженностью от целой» и заброшенностью в трёхмерный мир, у Кузмина - родственным же, но радостным, благодарным, «францисканским» чувством общей причастности к высшему, духовному началу. Ведущая тема его зрелой лирики (а также и прозы) - путь души через любовь и красоту к духовному просветлению. Душа («Психея») и сердце - излюбленные образы поэзии Кузмина, им сопутствуют образы пути, полёта, лёгкости.
При всей цельности облика автора в кузминской поэзии (не подменяемого «лирическим героем») в нём остаётся противоречие, создающее трудность для восприятия: соединение глубокой религиозности - церковной, обрядовой, бытовой - с дендизмом, эстетством, с пряной и сентиментальной эротикой. Может быть, что-то здесь прояснит автохарактеристика из письма 1901 г.: «Я только прислушиваюсь и звучу как гонг, ударяемый кем-то. Кто я, чтобы придумывать? Я могу придумывать причёски, духи, цвет рубашек, переплёты книг, но духа я не ломаю и не придумываю». Во всём творчестве Кузмина два плана как бы накладываются и пронизывают друг друга: «мелочи» то сквозят глубиной, то совсем затемняют её.
Стихи Кузмина в сборниках 1918-1929 всё более усложняются, становятся герметичны, появляются трагические ноты. Гностическая, оккультная, магическая тематика и многократное взаимоотражение образов-символов разных культурно-исторических планов в поздней лирике Кузмина порой делают её чрезвычайно трудной для прочтения. Но часто при этом сохраняется и «прекрасная ясность». Художественное воздействие достигается самим сочетанием простоты и загадочности: «Чем рассудку темней и гуще./Тем легче лёгкой душе».
Раскованность и изощрённость поэтической формы Кузмина, безграничная свобода выбора тем, слов и звучаний, возможность бесконечных взаимоотражений образов могут ощущаться как некая опасность для поэзии, как предел дозволенного в искусстве. Но в поэзии Кузмина свобода не переходит в произвол, умеряясь вольной покорностью внешнему и внутреннему канону.
Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М. Гаспаров, И. Корецкая и др. Москва: Наука, 1993
КУЗМИН, Михаил Алексеевич - русский писатель. Родился в дворянской семье. Печататься начал в 1905. В начале литературного пути Кузмин примыкал к символистам, затем в его творчестве обозначился переход к акмеизму. Поэзия, проза и драматургия Кузмина обращены к чувственно-осязаемому, предметному миру, в изображении которого господствует мотив иллюзорности, зыбкости, непостоянства («Разве меньше я стану любить эти милые хрупкие вещи за их тленность?»). В поэтическом мироощущении Кузмина доминируют черты упадка, увядания культуры: утончённость и изящество, переходящие в манерность, стилизация, обнажающая условный характер реминисценций, снисходительно-иронический взгляд на вещи. Отсюда же - примитивизм образного рисунка, нарочитые «небрежности» слога и ритма, призванные сообщить интонации наивность безыскусной речи. «Дар стиха певучего и лёгкого» (В. Брюсов ) позволил Кузмину заметно раздвинуть ритмичёский диапазон камерной лирики (например, в «Александрийских песнях», написанных свободным стихом). В его творчестве на первый план выдвинут момент «игры», театрального и кукольного представления, «священного фарса» (А. Блок ), что сближало его с художниками «Мира искусства» (К. Сомов, С. Судейкин и др.). В прозаических «жизнеописаниях» Кузмина («Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро», 1919, и др.) острая, занимательная фабула диктуется «капризами судьбы», повинуясь которой герои испытывают множество приключений и метаморфоз. Со временем в стиле Кузмина сгущаются утрировка, гротеск, приёмы т. н. остранения. В поздних произведениях намечаются модернистские тенденции, близкие сюрреализму («Для Августа» , 1927; «Лазарь» , 1928). Переводил из Боккаччо, Апулея, Шекспира, писал по вопросам литературы, театра, живописи.
Соч.: Собр. соч., т. 1-9, П., 1914-18; Нездешние вечера. Стихи, П., 1921; Вторник Мэри. Представление в 3-х ч. для кукол живых или деревянных, П., 1921; Параболы. Стихи. 1921-22, П., 1923; Условности. Статьи об иск-ве, П., 1923; Новый Гуль. Стихи, Л., 1924; Форель разбивает лёд. Стихи. 1925-28, Л., 1929.
Лит.: Блок А. , О драме, Собр. соч. в восьми томах, т. 5, М. - Л., 1962; его же, Письма о поэзии, там же; Иванов Вяч. , О прозе М. Кузмина, «Аполлон», 1910, № 7; Брюсов В. , М. Кузмин [и др.], в его кн.: Далёкие и близкие, М., 1912; Жирмунский В., Преодолевшие символизм, «Рус. мысль», 1916, кн. 12; Зноско-Боровский Е., О творчестве М. Кузмина, «Аполлон», 1917, № 4-5; Голлербах Э., Радостный путник, «Кн. и революция», 1922, № 3; Гумилёв Н. , Письма о рус. поэзии, П., 1923; Эйхенбаум Б., О прозе М. Кузмина, в его кн.: Сквозь литературу, Л., 1924; Цветаева М. , Нездешний вечер, в её кн.: Проза, Нью-Йорк, 1953.
А. Корнеев
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1963
КУЗМИН Михаил Алексеевич - поэт и беллетрист. Родился в Ярославле в дворянской семье. Детство провёл в Саратове; с 1885 жил в Петербурге, где учился в гимназии, а затем в консерватории. Совершил длительное путешествие в Италию и Египет. По возвращении сблизился со старообрядцами, с которыми ездил в поисках древних икон по северным губерниям. В печати выступил лишь в 1905. Творчество Кузмина знаменует процесс буржуазного перерождения дворянской интеллигенции XX века. Оно выражает собой экспансию в область искусства буржуазно-помещичьего блока эпохи буржуазного подновления царизма (столыпинщина), блока, восторжествовавшего после 1905, стремившегося к всестороннему использованию своего положения, к утончённому наслаждению жизнью, к художественной сублимации своего бытия, к эстетизации своего быта, вариант которого и представляет «кларизм» Кузмина. Отталкиваясь от упадочно-дворянского символизма и импрессионизма, Кузмин противопоставляет им тенденции кларизма. Искусство для Кузмина уже не религиозное священнодействие, как у символистов, а «весёлое ремесло», требующее рационального оформления художественной материи, строгой логической оправданности каждой композиционной детали. Поэзия Кузмина реализует классические принципы раздельности (отчётливости, меры, строя), гармонии, равновесия формы и содержания. Для неё характерны размеренные периоды, господствует классический размер стиха - 4-стопный ямб. Стих Кузмина не напевен; его свободные стихи близятся к разговорной речи, имеют характер интимной непринуждённой беседы. Кузмин выдвигает классический принцип чётких границ жанров: «…в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов». Проза у Кузмина вновь приобретает повествовательный характер, ситуация господствует над типажем, нет описания деталей среды, быта, обстановки, если они не необходимы для хода действия. Психологизм вытесняется фабульностью, развитием занимательной интриги авантюрного романа, преобладает изображение внешних событий и предметов. Кузмин восстанавливает начало пластической формы, предметности. Если импрессионизм растворял вещи в потоке ощущений, а символизм изображал их лишь как ознаменования потустороннего, то Кузмин выдвигает значимость вещно-предметного мира самого по себе, самоценность материального, телесного, конечного, в связи с чем в его поэзии большую роль играет натюрморт, «дух мелочей прелестных и воздушных». Психика деклассирующегося дворянина, захватываемого в орбиту буржуазного мира, влекущего, но во многом ещё чуждого, закрепляется у Кузмина также в образах героев его авантюрных повестей (Лебеф, Фирфакс, Элевсипп и др.). Характерные их черты: сильное чувство жизни, всепоглощающая жажда наслаждений, постоянная готовность к авантюрам, но в то же время отсутствие свободного почина, организующей воли, полагания каких-либо целей; действование по чужой воле, пассивное отдание себя потоку случайностей, направляемых роком, влекущих их от мирного старозаветного жития в пёструю смену новой кипучей жизни. Кузмин выражает психологию буржуазного виверства рантьерского типа «буржуазной аристократии» и т. п.
Основным мотивом творчества Кузмина является радостное приятие и утверждение мира в его данности («Всё, что случается, то свято»), беспечное, изощрённое и жадное наслаждение жизнью, тяготение к «земному», «языческому», чувственному («Весёлой лёгкости бездумного житья, / Ах, верен я, далёк чудес послушных, Твоим цветам, весёлая земля!»). Значительное место занимает у Кузмина тема любви, которая трактуется уже не как мистическое переживание в духе символизма, но как чувственная эротика, часто извращённая (апология гомосексуализма в повести «Крылья») и т. п.
Наиболее характерна и значительна стилизаторская линия творчества Кузмина. Он черпает сюжетику и образность из мира александрийской культуры, Рима эпохи упадка, Византии, XVIII века во Франции, Италии, оттоманского Востока и т. д. Особенно показательно его тяготение к XVIII веку, к Рококо. В стихах и пьесах Кузмина часты мотивы и образы пасторали, идиллии, популярной в XVIII веке анакреонтики, мифологические образы, трактованные как изящные украшения во вкусе Рококо, восточная экзотика в духе балетов XVIII века. Перекликаясь с живописью Сомова, художников «Мира искусства», Кузмин погружается в мир арлекинад, фейерверков, маркизов, любовных затей. Его поэзия усваивает лёгкость, жеманность, всезаполняющий дух утончённой эротики Рококо, стилю которого соответствует и палитра эпитетов Кузмина. Наряду с этим главным руслом творчества у Кузмина намечен ряд романов, рассказов, носящих совершенно иной характер («Нежный Иосиф», «Мечтатели», «Тихий страж», «Плавающие-путешествующие» и др.). Здесь изображается современный быт буржуазных дам, чиновников, офицеров, прогоревших дворян, патриархального купечества, старообрядцев и т. д. Эта малозначительная линия творчества Кузмина продолжает традиции романов Лескова, правда, в чрезвычайно опошлённом виде.
Библиография: I. Крылья, Повесть, М., 1907 (изд. 2-е, П., 1923); Три пьесы, СПБ., 1907 (конфискованы); Приключения Эме-Лебефа, Повесть, СПБ., 1907; Сети, 1-я кн. стихов, М., 1908, изд. 2-е (т. I Собр. сочин.), П., 1915, изд. 3-е, Берлин, 1923); Комедии, СПБ., 1909; Первая книга рассказов, М., 1910; Вторая книга рассказов, М., 1910; Куранты любви, Стихи и музыка, М., 1911; Осенние озёра, 2-я кн. стихов, М., 1912; Третья книга рассказов, М., 1913; Глиняные голубки, Стихи, Сочин., т. III, П., 1914 (изд. 2-е, Берлин, 1923); Покойница в доме, Рассказы, Сочин., т. IV, П., 1914; Военные рассказы, П., 1915; Венецианские безумцы, Комедия, М., 1915; Плавающие-путешествующие, Роман, Сочин., т. VI, П., 1915 (изд. 2-е, П., 1923); Тихий страж, Роман, Сочин., т. VII, П., 1916; Антракт в овраге, Рассказы, Сочин., т. VIII, П., 1916; Бабушкина шкатулка, Рассказы, Сочин., т. II, П., 1918; Девственный Виктор, Рассказы, Сочин., т. IX, П., 1918; Вожатый, Стихи, П., 1918; Двум, Стихи, П., 1918; Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро, в трёх кн. (Новый Плутарх, I), П., 1919; Занавешенные картинки, Стихи, Амстердам, 1920; Александрийские песни, Стихи, П., 1921; Нездешние вечера, Стихи, П., 1921; Это, Стихи, П., 1921; Вторник Мэри, представление в 3 ч., для кукол живых или деревянных, П., 1921; Лесок, Лирическая поэма для музыки с объяснительной прозой в 3 ч., П., 1922; Параболы, Стихи 1921-1922, П., 1923; Условности, Статьи об искусстве, П., 1923; Зелёный соловей, Рассказы, Сочин., т. V., изд. 2-е, П., 1923; Новый Гуль, Стихи, Л., 1924.
II. Белый А. , ст. в «Перевале», 1907, №№ 6 и 10; Иванов В. , ст. в «Аполлоне», 1910, № 7; Гуревич Л., Литература и эстетика, ст. «О прозе Кузмина», М., 1912; Жирмунский В. М., Преодолевшие символизм, «Русская мысль», 1916, № 12; Зноска-Боровский Е., О творчестве М. Кузмина, «Аполлон», 1917, № 4-5; Голлербах Э., Радостный путник, «Книга и революция», 1922, 3 (15); Гумилёв Н. , Письма о русской поэзии, П., 1923 (об «Осенних озёрах»); Эйхенбаум Б., Сквозь литературу, ст. о прозе Кузмина, Л., 1924; Горбачев Г., Очерки современной русской литературы, Л., 1925.
III. Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, Л., 1924; Его же, Литература великого десятилетия, т. I, Гиз, Л., 1928; Писатели современной эпохи, т. I, ред. Б. П. Козьмина, изд. ГАХН, М., 1928.
Б. Михайловский
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939
